Семен Аралов - Долг и отвага [рассказы о дипкурьерах]
Но вернемся к дипкурьерским годам Баратова.
Не раз и не два пересекал он Афганистан по извечным караванным тропам (за исключением одного случая — необычного, чрезвычайного, о нем речь впереди). Дорога была все та же, но каждая поездка не похожа на предыдущую. То он был в пути совсем один, то вдвоем с напарником. Нередко их охраняли афганские солдаты, иногда Аршак «кочевал» с верблюжьим караваном, а то случалось сопровождать кого-нибудь из соотечественников — либо в Кабул, либо на Родину. И все крепко врезалось в память… Разве забыть, как он вез из Кабула Николая Князева, который, доставив из Москвы диппочту, заболел на чужбине тропической лихорадкой? Лекарств не было. Дипкурьеру становилось все хуже. Полпредство решилось на самое крайнее: тяжелобольного отправить в Москву. Только бы Князев выдержал переезд через Афганистан!
— Что тебе нужно в дорогу? — спросили Аршака.
— Два коня и бурдюк воды.
Баратов сплел из прутьев носилки, прикрепил к седлам. Еще сделал козырек, который прикрывал лицо Николая от палящего солнца. Время от времени поливал товарища водой, давал пить. Так и повез Князева.
Рабат — караван-сарай — такая желанная передышка! Под его глиняными сводами становилось легче. Баратов мог напоить товарища и накормить.
— Держись, друг, держись, скоро будем дома, там все будет хорошо!
Слышал ли больной эти утешительные слова? Он бредил. Ему виделись Москва, Кабул, караваны… Бросая раскаленные руки на грудь, он спрашивал о каком-то диппакете, искал его. Тогда Баратов давал в руки Князеву какую-то брошюру, взятую в полпредстве:
— Вот он, пакет, не волнуйся. Надо выдержать, понимаешь?
Аршак приподнимал голову товарища и лил ему в рот воду тонкой струйкой.
— Скоро Кушка, вон за тем перевалом уже Кушка, там доктор. Держись, Николай!
Сколько стоили Баратову те дни и те ночи! Но он довез товарища до Кушки, а оттуда уже поездом в Москву.
Несколько дней в столице. И снова на Восток. Короткая передышка в Кабуле, и Аршак Баратов привычно седлает коня. Теперь он везет диппочту в Москву. Он не один: рядом с ним на другом коне женщина. По долинам и по взгорьям ехали рядом, а когда дорога суживалась в тропу, осторожно пробирались по каменистым коварным выступам Гиндукуша: главное — не полететь в пропасть…
В рабатах Аршака встречали как старого знакомого.
— Салам алейкум, Барат-хан. Что везешь?
— Хрусталь…
И Аршак тайком указывал на свою спутницу.
Это была Лариса Рейснер. Баратов уже многое знал о Ларисе Михайловне — и от нее самой, и от других.
Знал, как в дни Великого Октября она была среди штурмовавших Петропавловскую крепость, как потом, в грозные годы гражданской войны, она — боец, разведчик, сестра милосердия, командир — человек, деливший со всеми радости и опасности. Это она, Лариса Рейснер, бесстрашно стояла под артобстрелом на палубе миноносца Волжско-Камской флотилии, продвигавшегося к Царицыну, это она воодушевляла десантные отряды матросов под Чистополем, учила матросов-разведчиков верховой езде, пустившись в такой галоп, что за нею никто не мог поспеть…
Это Лариса Рейснер с отчаянной смелостью отправилась в Казань, занятую белыми, проникла в их штаб и сумела ускользнуть из лап вражеских контрразведчиков. Это она — редчайший случай — была комиссаром Главного военно-морского штаба республики!..
Нетрудно представить, сколько восхищения вызывала у семнадцатилетнего Аршака Лариса Михайловна Рейснер — большевик, закаленный боец революции. И — обаятельнейшая женщина. Она сама избрала своим «телохранителем» Баратова. И не ошиблась в выборе. Хорошим попутчиком был Аршак — веселым, неунывающим. И настоящим, верным человеком, которому можно довериться в трудную минуту.
Сперва путники ехали по Кабульской долине посольским автомобилем, а дальше — верхом. Иногда присоединялись к какому-нибудь каравану, поднимавшему к небу горячую пыль, иногда ехали вдвоем.
На голове Аршака белела чалма. Лариса Михайловна иронизировала над такой экипировкой, но Баратов повторял: «Так надо, Лариса Михайловна. Сама скоро увидишь».
Действительно, в караван-сараях их принимали с таким же гостеприимством, как и своих.
Время от времени с гор, где кочевали племена, раздавались одинокие выстрелы: так выражали отношение к английским колонизаторам. Англичане или большевики — откуда им знать, тревожился Аршак. Зорко шарил черными глазами по голым суровым складкам Гиндукуша. Рейснер же только посмеивалась. Она-то могла спокойно смотреть куда угодно: на сухие, жесткие придорожные травы, гранитные и мраморные глыбы, изумрудные травяные дорожки по берегам ручьев. Заметив яркий цветок, она искренне удивлялась сперва его красоте, а потом тому, что Баратов не замечает такого сокровища…
Солнце жгло, как раскаленная сковородка. Лариса Рейснер закрыла лицо марлей. «Вот и я чадру опустила, — шутила она. — Что делать: иначе сгоришь!»
Обоим стало весело.
Наконец Баратов и Рейснер въезжают во двор рабата через нишу в толстой глиняной стене — такие стены ограждают прямоугольником каждое дорожное пристанище. С внутренней стороны стен — арочные кельи. В потолке дыра, через которую выходит дым костра. Во всю длину кельи — метров пять-шесть — стойла для верблюдов, лошадей, мулов. Люди, животные — все под одной кровлей. На земляной пол брошены кошмы: их специфический запах отгоняет скорпионов, пауков, верблюжьих клопов. Войдя в полутемную прохладную келью рабата, Рейснер устало опустилась на землю, прислонилась спиной к стене. Сидела неподвижно, молча, закрыв глаза.
Аршак хлопотал с лошадьми, поклажей, едой. Протянул своей спутнице пиалу с кумысом.
— Лучший напиток в дороге. Сил прибавляет…
Замучил меня этот Гиндукуш. Обрывы, адские подъемы, сумасшедшие спуски. И все время не хватает воздуха.
Рейснер жадно, не отрываясь, выпила кумыс. Вновь закрыла глаза, отдыхая. Позже достала книгу из сумки, притороченной к седлу. В сумке было полно книг русских немецких, английских.
— Эх, мне бы научиться книжки читать на разных языках, — мечтает Аршак.
— Научишься. Не все ж тебе в седле сидеть. Пойдешь учиться.
Позже студент Института востоковедения вспоминал: права была Лариса Михайловна.
…Тропа тянется бесконечно, как восточная песня. И кажется, рассказывает она о нашествиях кочевников, о тех, кто вытоптал эту тропу за сотни и сотни лет, о том, будто Александр Македонский, оказавшись в непроходимом месте, взмахнул мечом, рассек скалу надвое, открыв путь своим полкам… Сколько видела, сколько знает эта тропа, по обочинам которой белеют человеческие и лошадиные кости…
Лариса Рейснер и Баратов едут по тропе, беседуют. О чем? Об эмире, о кочующих племенах, об эмирше и ее служанках с колокольцами у щиколоток (о восточная недоверчивость!), об англичанах, о вершинах Гиндукуша в белых снежных чалмах… И, конечно, о том, что скоро, очень скоро прогремит по планете мировая революция, сметет эксплуататоров, освободит угнетенных…
Лариса Михайловна, покачиваясь в седле, говорила:
— Мировая революция разбудит и Восток, который пока спит. Как в этих стихах:
Посмотри: в тени чинарыПену сладких винНа узорные шальварыСонный льет грузин.И склонясь в дыму кальянаНа цветной диван,У жемчужного фонтанаДремлет Тегеран…
Рейснер умолкает, слушая эхо ущелья.
— Сама сочинила? — уважительно спрашивает Баратов.
— Эх, Аршак, — качает головой Лариса Михайловна. — Если бы я написала такие стихи, можно было бы спокойно умереть… Это стихи Лермонтова. Слышал о нем?
Вдали показался желтый глиняный прямоугольник рабата — последний привал перед советской границей.
Об этом привале Аршак Баратов так рассказывал:
— Спрыгнул я с коня, помог Ларисе Михайловне сойти на землю. Задал лошадям корму. Сами поужинали. Чувствую — устал здорово. Почему? Потому что все ночи не спал как надо. Один глаз спит, второй начеку. Удивляешься? Не надо удивляться! Ведь мне что поручено? Диппочта — раз, Лариса Михайловна — два. Что ценней, даже не знаю, — улыбался Баратов.
Особо трудной была одна поездка в Кабул.
Май 1923-го. Тревожная весна. Британское правительство через министра иностранных дел Керзона предъявило молодой Советской республике ультиматум, в котором, между прочим, требовало отозвать из Персии и Афганистана советских полномочных представителей.
Дипкурьера Баратова срочно вызвали к наркому иностранных дел.
— Дело не терпит — нужно опять ехать в Кабул, — сказал Г. В. Чичерин. — Доставить важное письмо.
Двадцать пять дней было отпущено дипкурьеру.
— Двадцать пять дней… — думал Аршак. — Из Москвы до Мазара за этот срок можно добраться, а как до Кабула? Уложусь ли…
